Ему 7. Он сидит за пианино. По его щекам катятся крупные горькие слезы. Это началось прямо сейчас, на уроке, при повторе первой половины менуэта Баха после первой вольты, когда он «потерял» текст, и его пальцы заплутали на клавиатуре. Это – ни больше, не меньше – всё, что я знаю об этих слезах. Он плачет беззвучно. Молчу и я, потому что не знаю, про что сейчас можно говорить. Только ни в коем случае не задавать дурацких вопросов. Но чтоооо?!

Может быть он не смог простить себе ошибки. Может быть он думает, что папа с кухни услышал его ошибку и не будет им гордиться. Может быть он вспомнил, что мама сейчас уйдет на работу, и уже скучает. Может быть задето его честолюбие. Может быть хотел в туалет и стеснялся отпроситься. Устал. Занятия начались вместо любимого мультфильма. Может быть он уже боится этих идиотских «Ну, что ты плачешь? Ну, чего? Ой, ну, нашел из-за чего плакать, это же такая ерунда».

Чтобы не задеть его рану (знать бы еще где она находится), начинаю говорить. Ни слова, ни кивка головы, не изменения характера плача – ничего я не получаю в ответ. А может быть, он плачет не мне?

— Позовем маму?

В ответ еле уловимый кивок головы. Приходит мама. Он молчит. На ее вопросы – молчит. Бросается на диван и утыкается в подушку. Еще 5 минут мы с мамой говорим – обо всем дежурном, нелепом, несущественном. Какое все это имеет значение по сравнению с его слезами. Он слышит, как мы бубним в прихожей, потом щелкает замок и закрывается дверь. Я ушла.

Мне 9. Я сижу за роялем. По моим щекам катятся крупные горькие слезы.

Я не помню, почему я расплакалась. Может это было что-то совсем неважное. Может это настолько важное, что память утрамбовала это в «не помню», и теперь оно бродит призраком по кладбищу неотпущенных переживаний. Может быть не смогла простить себе ошибку. Или почувствовала, что я больше не предмет для гордости близких. Или хотела в туалет, но постеснялась сказать, потому что мои чувства и желания могли кому-то показаться такими дежурными, нелепыми и несущественными по сравнению с тем великим, чем сейчас со мной занимаются. Или не поняла, что от меня хотели. Или среагировала на резкость. Может быть я уже боялась этого «ну, нашла, из-за чего плакать».

Мне задают вопросы, те самые, которые «ну что ты плачешь, что случилось», но я их плохо слышу. Я только чувствую, что горе и что слезы соленые.

— Это же ерунда, это же такие мелочи, они совсем не стоят слез. Давай, соберись и продолжаем.

Я утираю сопли, собираю волю в кулак – другой опции не предусмотрено. Только бы еще кто-нибудь не увидел, как я плачу. И мы продолжаем.