Когда дети впервые слышат какую-нибудь незнакомую мелодию, иногда появляются они: маленькие пляшущие человечки. Они «танцуют» музыку пальцами одной руки на ладошке другой.

Этому приему меня учили в детстве на ритмике, в Центральной музыкальной школе. Звучать может и старинный танец Генделя или Баха, и протяжная прелюдия Бертини, и незамысловатая народная песня. В любом случае тот, кто хоть раз пробовал таким образом исполнить ритм незнакомой мелодии без подготовки, одновременно с ее звучанием, знает, что сделать это с первого раза без ошибок – невозможно. Даже человеку с хорошим музыкальным опытом. В попытке быть предугаданной и «предуслышанной» мелодия то и дело «обманывает» пляшущего человечка. Кажется, должна быть остановка, а музыка разливается каскадом мелких длительностей; или, наоборот, в мелодию приходит долгожданная пауза, а человечек так и не может остановить бег, начавшийся в предыдущей фразе (детям это, кстати, особенно трудно – перейти с бега на шаги или сделать после бега один шаг). Мышечная память пытается догнать слуховую, которая и сама еще только нащупывает ритмические и интонационные изгибы новой пьесы. Но вот после четвертого, пятого, шестого проигрывания вдруг видишь, как меняется танец на ладошке. Все больше уверенности и мастерства. Они все меньше спотыкаются, а у каждого из них проступает свой собственный характер: робость или артистичность, суетливость или величавость, серьезность или шутливость. И вот уже слышится даже и не Бах, Гендель или Бертини, а собственная «человечковая» музыка. Она родилась и уже живет своей жизнью в особом, специально отведенном уголочке души.

Мне нравится думать, что именно эта музыка внутри, которая в детстве узнается и постигается в том числе и в компании с пляшущим человечком, и есть та, настоящая. По крайней мере, когда приходится слышать слова «музыкальный человек», «музыкальное воспитание», выплывает именно этот образ.