Алла, 6 лет
— А эту музыку придумал вот этот человек, — тыкаю пальцем в
книгу.
— Какой некрасивый. А чего это он такой непричесанный?
— Ну, вот так, не смог причесаться.
— Наверное, он болеет.
— Да, скорее всего.
— У него что, глаза болят?
— Наверное, нет.
— Уши?
— Вряд ли.
— Я знаю! Это у него борода болит. Он когда причесываться начинает, у него
борода заболевает, поэтому он такой непричесанный.
Исчерпывающе. Осталось только фамилию назвать.
Мы знакомы уже несколько месяцев. Приняв решение поговорить с мамой Аллочки на скользкую тему, размышляла, с какой фразы начать. «Состоите ли «вы» на учете у невролога/психиатра?», «Вы знаете, что Аллочка бесконечно грубит, хамит и…» «Вам срочно надо…». Прекрасно. И тут же получаешь нежный шрам от удара топором, я бы на месте мамы примерно так и поступила.
О том, как все дети умеют тянуть время, уводить разговор в сторону тысячью способами даже говорить не приходится, настолько это общее детское. Но столкновение с такой явно выраженной, ничем не прикрытой агрессией, произошло впервые.
О детской агрессии сейчас много и подробно пишут. Используя прочитанное в качестве основного ресурса, а также постоянную обратную связь от собственных детей, я попыталась сформулировать ситуацию безоценочно. Это было трудно. Картина получилась такая.
В течение одного урока бывают разные виды активности, предлагаемые учителем. На каждое предложение Аллочка реагирует по-разному. Часто оно вызывает протест, желание нагрубить — чтобы напугать, обескуражить, чтобы оказаться в позиции сильного. Такого не происходит только в одном случае: если удается глубоко и полностью погрузиться в процесс. Длительность такого погружения может быть от 20 секунд до нескольких минут, и зависит не столько от конкретной активности (можно как шагать пальчиками по клавиатуре, так и слушать «Кикимору» Лядова с игрушками, исполнять гимнастический этюд по Алексеевой…) сколько от сиюминутного проблеска. Но стоит чуть вынырнуть и попасть в состояние «средней» степени погружения, и — уже мечущий искры взгляд. Часто из-под дивана. Часто негативная оценка других людей. Часто пренебрежение и неуважение при упоминании других взрослых.
Хотела без цитат, но не получается.
«Я сейчас вообще в окно выпрыгну».
«А я тут хозяйка, что хочу то и делаю».
«Это с вами я такая миленькая, а вообще меня все боятся».
«А я в детском саду заставила воспитательницу мне тысячу раз поклониться».
Так страшно, что надо любыми путями оказаться главнее взрослого. Так тревожно в состоянии спокойного общения, что надо дестабилизировать ситуацию любым способом. А способ доступен, по сути, один: надеть маску плохой девчонки и пугать. Пугать исподлобья страшным взглядом. Резко взмахивать руками перед лицом учителя. Игнорировать. И это очень трудно, играть роль плохой девчонки. Утомительно. Проверка привязанности только дерганьем за веревочку. Ежесекундно.
— Но нет ощущения, что этот комплекс мер направлен именно против наших занятий или против меня, — заканчиваю я свою речь. — Даже наоборот, при всем этом ощущаю симпатию Аллочки. Не могли бы вы это как-то прокомментировать?
Беседа сложилась. И стало легче, хотя не понятнее. Теперь я знаю, что c Аллочкой были разговоры о наших занятиях, и она хочет продолжать заниматься, потому что ей нравится. Знаю, что имеет место шантаж учительницы по английскому. Знаю, что в семье есть подросток с гормональными бурями, и Аллочка копирует поведение. А может, есть у меня такая теория, Аллочке интересно чувствовать равносильного соперника в моем лице?
Но есть и другая. Может быть, хамство, шантаж и грубость это ни что иное, как хамство, шантаж и грубость. Даже в шесть. Но тогда точка опоры совсем теряется.
Алла, 5 лет
Например, минуту назад мы вдохновенно слушали Вивальди – птички, ручей, пастух и нимфы, все дела. Я не всегда могу поймать момент, когда оно начинается, и сегодня тоже: ничто не предвещало. Батарея – огонь!
— Смотри, а я умею попой играть!
Бэмс! бэмс! И в эфир летит пара эффектных кластеров — это такие резкие неблагозвучные кучи, то есть аккорды, из рядом расположенных звуков. Придумали современные композиторы. Обычно играется, например, локтем. Ну и попой.
Ну что? А ну-ка быстро перестань? Повернись лицом к роялю? Как ты себя ведешь? Нет, думаю, сейчас вот я умное скажу. И начинаю, что, мол, в каждой семье есть какие-то свои правила. Например, мы моем руки перед едой. Или чистим зубы перед сном. И вот сейчас скажу, что на занятии у нас тоже есть правила…
— А ну нас в семье тоже есть правило,- прерывает А, — когда к нам курьеры приходят, им нельзя с коврика сходить, чтобы они нам пол не испачкали.
Ваня, 6 лет
В тот день, когда Ваня сосредоточенно и с особым усердием пропрыгал обезьяной уже второй урок подряд, мы с его мамой как-то приуныли. Весь вечер мы каждый сам по себе размышляли над происходящим, и только к ночи начали робкую переписку.
Мыслей было несколько. От коротких бытовых (поплотнее закрыть дверь комнаты, желательно снаружи, желательно на висячий замок) до более развернутых многоплановых. И к часу ночи основная идея выглядела примерно так.
Ване, скорее всего, стал неинтересен материал – васильки, паровозики, зайчики. Поскольку из художественной литературы он уже воспринимает вполне себе серьезные сюжеты с драмами, коллизиями, неоднозначными героями и их противоречивыми поступками, то прямолинейное и однослойное он давно перерос, его это уже не задевает.
А в виду того, что в последние два урока я старалась удержать ванино внимание за роялем как можно дольше, была превышена какая-то его критическая точка этих самых зайцев. И, по-видимому, это ему не только наскучило, но и спровоцировало всевозможные чисто детские шалости: товарищ «впадает в детство» и потом долго не может вернуться к нам, инопланетянам. Что делать? Правильно. Изменить концепцию подбора музыкального материала, чтобы цепляло.
А теперь – внимание: а что же его цепляет?
Еще минут через 15 я уже была хранителем тайны литературных интересов Вани. Помимо Хоббита, Хроник Нарнии, Кролика Эдварда, Мышонка Десперо в круг попали вирусы и микробы, зельеваренье, цунами-вулканы-землетрясения и чумные эпидемии.
То есть, в основе каждой фиговины из трех с половиной нот (Ваня еще пока не играющий), теперь должна лежать мощная драматическая предыстория, потрясающая до глубины души, которая даст бешеный импульс примерно на час.
На сем мы попрощались и отправились спать.
А утром я встретила на кухне одного эрудированного альтиста, с которым обсудила тему.
— Чумные эпидемии? – спросил он, — да запросто. Песенка «Мой милый Августин»!
Согласно легенде, одноименный певец жил в Вене в 17 веке и прилично закладывал. И во время одной из ночных прогулок навернулся в яму с чумными трупами. Но благодаря «дезинфекции» не только не заразился (!), но даже не подхватил насморка. Ну, потом спился. И умер.
А мы с нетерпением ждем следующего урока. Конечно, мне еще нужно посидеть над историей: сформулировать сверхзадачу, выстроить драматургию, продумать лексику, отрепетировать интонацию.
Да, и если вы вдруг забыли, то хочу вам напомнить, дорогие мои мамочки и папочки, что музыка – прекраснейшее из искусств, несущее нашим детям мир и гармонию.
Мой любимый момент процесса занятия – это переход. Превращение из обезьяны в человека. Когда только что скакавший комочек вдруг замирает, а вместе с ним – вы, рояль, игрушки, воздух в комнате, время во вселенной. Это происходит в момент сильного переживания, потрясения, когда он услышал, ощутил и испытал силу воздействия музыкального высказывания. Или ваших слов, которые помогли ему эту музыку услышать. Тогда в вашу ладонь падает искорка из его детского сердца. Я в таких случаях всегда думаю, что мне страшно интересно преподавать и что все усилия – не напрасны.
Но дальше бывает по-разному. Иногда схватишь ее, искорку, сожмешь случайно, и она потухла. Может, ладонь оказалась слишком холодной. Или наоборот, слишком горячей, а то вовсе не искорка была, а снежинка. Все же дети разные. А вы только потом поняли, у кого что.
Но раз от разу я чувствую, что хочу это мгновение повторить. Придумать что-то для занятия такое… этакое. И тогда я – готовлюсь. Набросаю план, иногда даже подробное ТЗ, и начинаю по нему двигаться. И кажется, что вот ты так здорово все придумала и сейчас, вот сейчас…
Вот здесь как раз все и начинается. Ну ведь не дурачки же. И дался им этот ваш план, у них обычно свой есть. И свои причины, и настроения. И по заказу оно не включается, если даже по всем предпосылкам вам кажется, что включится.
Например, придумала как-то раз такую штуку: привлечь басню «Квартет». Я вообще люблю давать слушать короткие музыкальные отрывки по нескольку раз. И запоминается лучше, и изучение глубже. Например, «Детский альбом» Чайковского как можно слушать – одну и ту же пьесу сначала фортепиано в записи (одновременно показ с куклами), потом играю сама, а потом в квартетном исполнении. А тут с басней, подумала я, вообще бомба получится. И, главное, игрушки еще такие фактурные подобрались: всклоченная плюшевая Мартышка, самодельный, набитый поролоном и кофейными зернами Ослик, ну и Медведь с Козлом тоже нормальные такие.
Начинаю рассказывать, вижу — неинтересно. Продолжаю (я же так здорово все придумала), думаю, сейчас удержу – неинтересно. Паясничаю с игрушками, разными голосами – не интересно. Вот мне было бы интересно, если бы мне такой спектакль показали, а им – неинтересно!! Подкачал дедушка Крылов. Ну и начинаешь ужом извиваться и менять все на ходу. А ведь хорошо все подготовила, качественно. А бывает, схватишь случайно попавшийся под руку предмет, и – искра со снежинкой. Так щетинистая рыжая подушка в форме сердца (глаза б мои ее не видели) навсегда осталась бессменным восходящим солнцем в увертюре «Золота Рейна».
Вчера был тяжелейший урок.
Один из тех, когда умный и обычно усидчивый мальчик вдруг превращается в зеленую букашку, а вы прямо пропорционально с той же скоростью – в мерзкую жабу. Урок обещает быть эффективным, бесспорно. И все ваши блестящие педагогические приемы и удачные находки терпят крах один за другим. Цветные камушки на пюпитре – провал. Кукольные фигурки, идущие гулять в парк – полный провал. Нотописание – всегда помогало безотказно – абсолютный, тотальный провал. Вам сегодня достаются прыжки пятками в пол с грохотом падающего бульдозера, пукально-какашные шутки во всем многообразии на любой вопрос или предложение что-то сделать (это такой возраст, друзья, они все это делают), отпихивание ваших рук от клавиатуры, языки и рожи. Вы понимаете, что если перевести все это на социально приемлемый человеческий язык, то получится примерно следующее. «Я очень устал. Мне скучно. Я хочу играть и бегать, я не хочу сейчас стараться. Я маленький. Отпустите меня».
Как же я тебя понимаю. Правда. Но вы не психолог и уж точно не святой. И у вас — занятие. И вы хотите и должны показать результат. И вы обязаны остаться ВМЕСТЕ с ним по эту сторону баррикад, иначе вы навсегда потеряете его доверие. Но еще минута, и мерзкая жаба начнет плеваться ядом, еще две – и она начнет отыгрывать впитанную с молодых ногтей роль — ту самую, от которой у каждого из нас все внутри сжимается до сих пор, когда тебя отделяют, унижают, смеются, приказывают. Неужели это отвратительное «а мы теперь будем сидеть и ждать, пока Ваня не наиграется» — мое? Неужели эти резкие, пробирающие до костей интонации – мои?
Все это, к счастью, внутри. Снаружи просто несколько строже, чем обычно, и Ваня это чувствует. Но остановиться пока не может. А я не знаю, как ему помочь. Он мог бы выучить эти четыре музыкальные фразы за пять минут, но он не хочет. Он изо всех сил старается петь фальшиво, но порой — эх, «мажет» по тем.
И вот мы доходим до спасительного, финального аккорда нашего урока — слушание музыки. Сегодня у нас «Шествие волхвов» Ляпунова. У нас для этого все есть: три пальчиковые фигурки, похожие на гномиков разного возраста, разрисованный ручкой пупс, корова и ослик. Я осматриваю комнату в поиске звезды – лампочка? свечка? что придумать?
— Давай нарисуем!, — предлагает Ваня — только давай ты, я не умею.
Беру альбом, шариковую ручку и во весь лист появляется звезда.
— А это что? – спрашивает. От каждого лучика отходят
маленькие капельки.
— Это, — говорю, — сияние Вифлеемской звезды.
— Дай я нарисую, — выхватывает у меня из рук альбом с ручкой и щедро, по-мальчишьи, награждает рисунок резкими прямыми линиями, направленными к краям листа. Сияние готово.
— А теперь я сам хочу тебе сочинить, — становится за рояль.
— Хорошо, сочини, пожалуйста, какую-нибудь сказку.
Начинает играть в басах. Тихие, мерные звуки – пум, пум, пум, пум. Шаги. Явно кто-то идет.
— Это медведь? – говорю.
— Нет же!!! Это ОНИ.
— Волхвы?
— Да! Волхвы.
— А что же с ними дальше произошло?- спрашиваю. Ваня продолжает бумкать в басах.
— Они увидели сияние!
— Ты понимаешь, если они увидели сияние, тогда в музыке должно что-то произойти.
Вдруг Ваня одним прыжком бросается вправо и начинает неистово трепыхать пальцами в верхнем, звенящем регистре!
Какой молодец! Как здорово он все понял, почувствовал и изобразил! То ли от радости, то ли от пережитого стресса я хватаю рисунок, поднимаю его над головой и кричу:
— Она взошла!
И вдруг вскрикивает:
— СМОТРИ!!! РАДУГА!!!
Мы оба замолкаем и поворачиваем голову к моей поднятой вверх руке и видим… радугу. Свет от подвесок на люстре преломился так, что кусочек радуги лег прямо посередине нарисованной звезды. В обычной московской квартире, 10 января, в шесть часов вечера, и на наспех оторванном альбомном листе для нас сияет Вифлеемская звезда. Мы смотрим на нее, завороженные, и не можем опомниться от того, что с нами произошло настоящее рождественское чудо. И каждый из нас думает о чем-то своем.
А я — о том, что мне, кажется, почему-то опять сегодня повезло.
Мальчик Валя, почти 6 лет.
— А теперь с тобой прямо сейчас выучим одну маленькую попевку.
— Нет, это мне не подходит.
— А что тебе подходит?
— Давай лучше сначала много поиграем, а потом немножко позанимаемся.
— Понимаешь, мы, конечно, могли бы это сделать, но есть одна особенность.
— Какая?
— Всегда после того, как мы начинаем играть, заниматься хочется все меньше и меньше, и так с каждой минутой. И потом в конце получается совсем обидно, потому что приходится еще и прерывать игру.
Валя медленно выползает из-под рояля. Видимо, эта перспектива устроила еще меньше, и он начинает гнездиться на стуле у рояля.
— Ну, давай начнем. Вот-и-ду-я-ввеееерх, — тяну я и, переставляя пальцы один за другим, играю «до-ре-ми-фа-сооооль». Показываю еще раз, прошу руку В., которую он мне уже согласен дать, и начинаю переставлять его пальцы. Получилось!
— Теперь, говорю, попробуй сам.
— Нет, а давай уже теперь поиграем.
— Понимаешь, есть такое понятие, которые называется
«усилие». Тебе когда-нибудь приходилось слышать это слово? (вот к такой
формулировке я пришла не сразу, я скажу об этом в конце).
— Да, мне мама рассказывала.
— Твоя мама молодец, значит, она тоже об этом знает. Усилие, это когда ты себе
говоришь: «мне сейчас не хочется этого делать, но я готов напрячься прямо
сейчас, и сделать это. И сделаю». И ты это делаешь.
А может, я объяснила не про усилие, а про волю?
Валя весь собирается, и прямо у меня на глазах от всего его естества начинает валить пар. Понимаете, там внутри в нем все кипит от Усилия. И он сыграл эту несчастную попевку. Ну, я хвалю, ясное дело.
Регулярно спотыкаюсь о вопросительные формулировки. С детства боюсь «А ты знаешь, что это такое?». Боюсь не потому что боюсь, а боюсь, что они будут чувствовать себя так же беспомощно, как и я в детстве – в саду, в школе. Потому что если ты говоришь «не знаю», тебя тут же бьют вот этим «Как, ты не знаешь?! Ну как же так?!». Потом, конечно, объяснят, но тебе уже вовсю стыдно, горько и все такое. Вариант «приходилось ли тебе слышать» мне кажется менее уязвимым. Ну нет, мол, не приходилось, ну и что ж тут такого. Ну а если приходилось, то вообще красота.
Вопрос, на который у меня долго не находилось ответа – может ли ребенок достигнуть хороших результатов в непростом, многоступенчатом, требующем усилий деле, но БЕЗ насилия над собой и насилия со стороны «сопереживающих» ему взрослых – преподавателей и родителей.
Вопрос этот связан с моим личным опытом получения раннего специального образования, где усилие и насилие балансировали на очень тонкой грани.
И теперь, когда нахожусь «по другую сторону баррикад», я постоянно в поиске пути, который позволит мне добиваться результата, не переходя эту границу. И тогда возникает вопрос, где же эта самая граница, точка невозврата. Я, к сожалению, не могу привести ссылки на источники из профессиональной психологии. Но я думаю, что добровольное усилие превращается в насилие в тот момент – когда в состоянии фрустрации нет возможности остановиться и пережить, а требуется сделать все новый и новый рывок. Когда не клеится, не выходит, не складывается, не хочется. Не поддержали, не помогли пережить, но уже нужно стиснуть зубы и карабкаться дальше. Там конвейер, не до соплей.
Сегодня я, кажется, сумела объяснить и наглядно показать маленькой девочке, которой только что исполнилось 4 года, что такое музыкальная интерпретация.
Берем:
1) «Камаринскую» из цикла фортепианных пьес П.И. Чайковского «Детский альбом»,
2) Русскую народную сказку «Курочка Ряба»,
3) Игрушки: Деда, Бабу, Рябу, Мышку и яйцо.
Есть множество исполнений этой пьесы, но я остановлюсь на тех, которые существенно отличаются по темпу.
Первое – «Камаринская» начинается очень медленно, как бы с раскачкой, и к концу ускоряется до очень быстрого темпа (Presto). В нашей семейной фонотеке есть запись струнного «Доминант-квартета», и они исполняют именно так.
Второе – вся пьеса звучит в быстром темпе от начала до конца, как, например, в фортепианной записи М.В. Плетнева.
Для сказки хорошо подходит первый вариант с медленным началом : «Жили-были Дед и Баба, и была у них Курочка ряба». Герои, не спеша, вышагивают друг за другом. Дальше темп начинает понемногу ускоряться: «Снесла Курочка яичко, не простое, а золотое». И покатилось яичко под музыку. А потом мое любимое место: «Дед бил-бил, не разбил, Дед бил-бил, не разбил…», и очень помогут акценты в обеих руках, если их сделать. А потом – «Баба била-била, не разбила, Баба била-била, не разбила….» — та же музыка, но ее нужно сыграть тише, чтобы — Баба. А Мышка бежит уже совсем быстро и на последнем аккорде — «…Яичко упало и разбилось» яйцо падает, и сказка в момент прекращается. Финал «Плачет Дед, плачет Баба, а Курочка кудахчет» – без музыки, как послесловие.
А теперь попробуем поставить другую музыку, которая сразу от начала до конца звучит быстро. И тогда все герои с первой до последней ноты прыгают вприсядку, жутко весело и яичка вовсе не жалко.
— Так вот, — говорю я, — это называется взрослым словом «интерпретация», то есть когда под одну и ту же музыку можно по-разному рассказать сказку. И когда ты немного подрастешь и захочешь сама сыграть эту музыку, ты придумаешь свою собственную интерпретацию, свою сказку.
Я, честно, не знаю, поверила она мне или нет, но слушала с интересом и играла в сказку увлеченно.
Кстати о птичках.
Я теперь точно знаю, что на музыку пьесы Дебюсси «Лунный свет» идеально ложится сказка Эрика Карла «Очень голодная гусеница». Вообще я не любитель этих новых детских опусов, ставших у нас последние годы такими читаемыми. Но… «Репка»? «Теремок»? «Волк и семеро козлят», прошу прощения? Теряюсь. В общем, получилась гусеница.
Сюжет там такой. В лунном свете из яйца рождается гусеница, тощая и голодная, и начинает лопать все подряд. В понедельник прогрызает одно яблоко, во вторник – две груши, в среду – три сливы и так далее. Пир духа достигается к субботе, она сжирает кучу всего разного, а воскресенье прячется в кокон, из которого вылетает прекрасной бабочкой. Это всё.
Рассказывать нужно негромко, очень не спеша раскладывая реквизит, и самое главное — нужно убрать основной свет и включить ромин самодельный красный светильник.
Но самым восхитительным открытием стало то, что в абсолютно любой поворот сюжета идеально вписывается музыкальная кульминация, если даже «спектакль» идет со смещением на несколько секунд в ту или другую сторону. Нужно только немного расшевелить свое артистическое начало. Например, это может быть патетический возглас «… И в пятницу она прогрызла пять апельсинов И-И-И-И»… рухнуть, уронив голову на грудь «и все равно осталась голодной». Или если дело неумолимо движется к субботе, то вот это экспрессивное «СЫ-Ы-Ы-ЫР» или, там «СОСИ-И-И-И-СКУ» звучит выпукло и весьма убедительно. И также всегда в запасе есть пара минут, чтобы попытаться облизать огурец «А он настоящий?!» (да, настоящий и мытый). Или помять в ладошках плавленый сырок «Дружба» в фольге (судя по иллюстрациям в книге, Эрик Карл имел в виду не совсем такой сыр, но мы же с вами творческие люди, в конце концов). И в завершение, непременно полетать бабочкой, размахивая моей разноцветной шалью.
Это был наш первый опыт с Валей прослушивания тонкой, тихой музыки, в которой не было ни борьбы, ни вселенского хаоса.
— Мы провели замечательное занятие, — задумчиво сказал Валя под конец.
— А чем оно тебе понравилось?
А он ничего не ответил. Но его трансформер – Оптимус Прайм или Мегатрон, которого он каждое занятие приносит с собой и не выпускает из рук, — безучастно лежал в углу, немощный, идеологически поверженный и обессиленный. И это, очевидно, было какое-то совсем новое, сильное музыкальное переживание.